Последнее слово этого романа было написано 29 мая 1914 года. И это последнее слово было единственным словом названия.
Это были мирные времена. Теперь, когда приближается момент публикации, я рассматриваю возможность изменения титульного листа. Слово «Победа», сияющая и трагическая цель благородных усилий, казалось слишком величественным, слишком величественным, чтобы стоять во главе простого романа. Также существовала вероятность попасть под подозрение в коммерческой проницательности, заставив публику поверить в то, что книга как-то связана с войной.
Впрочем, я не очень боялся этого. Что больше всего повлияло на мое решение, так это смутные побуждения того языческого остатка благоговения и удивления, который все еще таится на дне нашего старого человечества. «Победа» было последним словом, которое я написал в мирное время. Это была последняя литературная мысль, пришедшая мне в голову перед тем, как распахнувшиеся с грохотом двери храма Януса потрясли умы, сердца, совесть людей во всем мире. К такому совпадению нельзя было относиться легкомысленно. И я решил оставить это слово в силе с той же надеждой, с какой какой-нибудь простой гражданин Старого Рима «принял бы знамение».
Второй пункт, по которому я хочу сделать замечание, — это существование (в романе) человека по имени Шомберг.
То, что я верю в его истинность, само собой разумеется. Я вряд ли буду сознательно предлагать публике товары для пинчбека. Шомберг — старый член моей компании. Очень второстепенный персонаж в «Лорде Джиме» еще в 1899 году, он проявил заметную активность в одном моем рассказе, опубликованном в 1902 году. ему самому. Только в этом случае в игру вступают его более глубокие страсти, и таким образом его гротескная психология завершается наконец.
Я не претендую на то, что в этом вся тевтонская психология; но это, несомненно, психология германца. Моя цель, упоминая его здесь, состоит в том, чтобы выявить тот факт, что он вовсе не воплощение недавней враждебности, а порождение моего старого глубоко укоренившегося и, так сказать, беспристрастного убеждения.
ПРИМЕЧАНИЕ АВТОРА
Приступая к написанию этой «Записки к Победе», я прежде всего сознаю действительную близость книги, ее близость лично мне, исчезнувшему настроению, в котором она была написана, и смешанным чувствам, вызванным Критические отзывы книга получила при первом опубликовании почти ровно через год после начала войны. Написание его было закончено в 1914 году, задолго до того, как убийство австрийского эрцгерцога прозвучало первым предостережением для мира, и без того полного сомнений и страхов.
Современное очень короткое примечание автора, сохранившееся в этом издании, достаточно свидетельствует о чувствах, с которыми я согласился на публикацию книги. Тот факт, что книга была опубликована в Соединенных Штатах в начале года, не позволял откладывать ее появление в Англии. Она вышла на тринадцатом месяце войны, и мою совесть тревожила ужасная нелепость вбрасывания этой воображаемой драмы в неразбериху действительности, достаточно трагичной, по совести, но еще более жестокой, чем трагической, и более вдохновляющей, чем жестокой. . Казалось ужасно самонадеянным думать, что найдутся глаза для тех страниц в сообществе, которое в грохоте больших орудий и в грохоте смелых слов, выражающих истину неукротимой веры, не могло не почувствовать лезвие острого ножа. у его горла.
Неизменный Исторический Человек прекрасно приспосабливается как благодаря своей выносливости, так и своей способности к беспристрастности. Дело, кажется, в том, что игра его судьбы слишком велика для его страхов и слишком загадочна для его понимания. Если бы труба Страшного Суда вдруг раздалась в будний день, музыкант за роялем продолжал бы исполнять сонату Бетховена, а сапожник у своего ларька оставался бы до последнего в непоколебимой уверенности в достоинствах кожи. И с полным приличием. Ибо что мы должны позволить тревожить себя мстительной музыке ангела, слишком могущественной для наших ушей и слишком ужасной для наших ужасов? Так случается, что нас внезапно поражает молния гнева. Читатель будет продолжать читать, если книга ему понравится, а критик будет продолжать критиковать с той способностью беспристрастности, которая, возможно, рождается из чувства бесконечной малости и которая все же является единственной способностью, которая, кажется, уподобляет человека бессмертным богам.
Только когда катастрофа соответствует естественной неизвестности нашей судьбы, даже лучший представитель расы может потерять свою беспристрастность. Совершенно очевидно, что с приездом джентльменского мистера Джонса, целеустремленного Рикардо и верного Педро Хейст, человек универсальной отрешенности, теряет душевное самообладание, то прекрасное отношение к универсально непоправимому, которое утомляет. название стоицизма. Все дело в пропорциях. Должно было быть средство от такого рода вещей. И все же средства нет. За этим мельчайшим примером жизненных опасностей Хейст видит силу слепой судьбы. Кроме того, Хейст в своей прекрасной отстраненности отвык самоутверждаться. Я имею в виду не мужество самоутверждения, будь то моральное или физическое, но сам способ его, хитрость, готовность ума и поворот руки, которые приходят без размышлений и ведут человека к совершенству. в жизни, в искусстве, в преступлении, в добродетели и даже в любви. Мышление — великий враг совершенства. Я вынужден сказать, что привычка к глубокому размышлению — самая пагубная из всех привычек, вырабатываемых цивилизованным человеком.
Но меня даже отдаленно не заподозрят в том, что я высмеиваю Акселя Хейста. Он мне всегда нравился. Человек из плоти и крови, который стоит за бесконечно более знакомой фигурой из книги, я совершенно точно помню как загадочного шведа. Был ли он тоже бароном, я не уверен. Сам он никогда не претендовал на это отличие. Его отстраненность была слишком велика, чтобы предъявлять какие-либо претензии, большие или малые, на чью-то доверчивость. Я не буду говорить, где я его встретил, потому что боюсь произвести на моих читателей неправильное впечатление, так как резкое несоответствие между человеком и его окружением часто является весьма вводящим в заблуждение обстоятельством. Мы на какое-то время очень сдружились, и мне не хотелось бы подвергать его неприятным подозрениям, хотя лично я уверен, что он был бы равнодушен к подозрениям, как был равнодушен ко всем остальным недостаткам жизни. Конечно, он не был всем Хейстом; он лишь физическое и моральное основание моего гейста, заложенное на почве краткого знакомства. В том, что он был коротким, не было моей вины, потому что он очаровал меня просто любезностью своей отстраненности, которую в данном случае я не могу не думать, что он довел до крайности. Он ушел из своей комнаты, не оставив следа. Мне было интересно, куда он ушел, но теперь я знаю. Он исчез из моего кругозора только для того, чтобы погрузиться в это приключение, которое неизбежно ожидало его в мире, который он упорно считал злобной тенью, кружащейся в солнечном свете. Часто с годами выраженное чувство, особый смысл случайно услышанной фразы вызывали у меня в памяти его, так что я привязывал к нему многие слова, слышанные из чужих уст и принадлежащие другим людям, менее совершенным, менее жалким. настроения.
То же наблюдение применимо mutatis mutandis к г-ну Джонсу, который построен на гораздо более тонкой связи. Мистер Джонс (или как там его звали) не отдалялся от меня. Он повернулся ко мне спиной и вышел из комнаты. Это было в маленьком отеле на острове Сент-Томас в Вест-Индии (в 75-м году), где мы нашли его однажды жарким днем, растянувшимся на трех стульях, в полном одиночестве среди громкого жужжания мух, для которого его неподвижность и его трупный вид придавал самое ужасное значение. Наше вторжение, должно быть, вызвало у него недовольство, потому что он резко встал со стульев и вышел, оставив у меня неизгладимо странное впечатление о своих тонких голенях. Один из сопровождавших меня мужчин сказал, что этот парень был самым отчаянным игроком, которого он когда-либо встречал. Я сказал: «А профессиональный шулер?» и получил за ответ: «Он террор; но я должен сказать, что до известного момента он будет играть честно. . . ». Интересно, в чем был смысл. Больше я его никогда не видел, потому что, по-моему, он сразу сел на борт почтового парохода, который в течение часа отправился в другие порты захода в направлении Аспинолла. Характерная дерзость мистера Джонса принадлежит другому человеку совсем другого типа. Я ничего не скажу о происхождении его менталитета, потому что я не собираюсь делать каких-либо компрометирующих признаний.
Случилось так, что в том же году Рикардо — физический Рикардо — был моим попутчиком на борту очень маленькой и очень грязной шхуны во время четырехдневного перехода между двумя местами в Мексиканском заливе, названия которых не известны. иметь значение. Большей частью он лежал на палубе в корме, как бы у моих ног, и, изредка приподнимаясь на локте, говорил о себе и говорил, не то что мне и даже не на меня (он даже не поднимал глаз но не сводил глаз с палубы), а скорее как бы общался вполголоса со своим знакомым дьяволом. Время от времени он бросал на меня взгляд, и волоски его жестких усов причудливо шевелились. Его глаза были зелеными, и каждая кошка, которую я вижу по сей день, напоминает мне точный контур его лица. Зачем он путешествовал и чем занимался в жизни, он никогда мне не признавался. По правде говоря, единственным пассажиром на борту этой шхуны, который мог открыто говорить о своей деятельности и целях, был очень курносый и любезный в разговорах монах, настоятель монастыря, которого сопровождал очень молодой послушник с особенно свирепым выражением лица. С нами был также лежащий ничком в темном и невыразимом люке этой шхуны старый испанский джентльмен, обладатель большого багажа и, как уверял меня Рикардо, действительно очень болен. Рикардо, по-видимому, был то ли слугой, то ли наперсником того престарелого и знатного вида больной, который в самом начале пути вел с монахом долгую, невнятную беседу, а после этого только слабо охал, курил папиросы и время от времени кричал: для Мартина голосом, полным боли. Тогда тот, кто в книге стал Рикардо, спускался бы вниз, в эту чудовищную и вонючую дыру, оставался бы там таинственным образом и, выйдя снова на палубу с лицом, на котором ничего нельзя было прочесть, скорее всего, не возобновлял бы в назидание мне изложение. о его нравственном отношении к жизни, иллюстрируемом поразительными частными случаями самого отвратительного цвета лица. Он хотел напугать меня? Или соблазнить меня? Или удивить меня? Или вызвать во мне восхищение? Все, что он сделал, это пробудить мое удивленное недоверие. По меркам негодяев он был далеко не занудой. В остальном моя невинность была тогда так велика, что я не мог серьезно воспринимать его философию. Все это время он держал одно ухо обращенным к Кадди, как преданный слуга, но мне показалось, что он каким-то образом навязал связь больному для каких-то своих целей. Поэтому читатель не удивится, узнав, что однажды утром хозяин шхуны без особых эмоций сказал мне, что «богатый человек» там внизу мертв: он умер ночью. Я не помню, чтобы меня когда-либо так тронула печальная смерть совершенно незнакомого человека. Я посмотрел в световой люк и увидел там преданного Мартина, занятого перевязкой воловьих сундуков покойного, чья белая борода и крючковатый нос были единственными частями тела, которые я мог разглядеть в темных глубинах ужасной душной койки.
Так как в течение дня наступило затишье и затишье сохранялось всю эту ночь и страшный, пламенный день, то покойного «богача» пришлось выбросить за борт на закате, хотя на самом деле мы были в виду низкое чумное мангровое побережье нашего пункта назначения. Превосходный отец-настоятель сказал мне с видом огромного сочувствия: «У бедняка осталась маленькая дочь». Кто должен был присматривать за ней, я не знаю, но я видел, как преданный Мартин с большой осторожностью выносил чемоданы на берег как раз перед тем, как я сам высадился. Я, возможно, некоторое время проследил бы пути этого человека невероятной искренности, но у меня были свои очень неотложные дела, которые, в конце концов, перепутались с землетрясением, и поэтому у меня не было времени, чтобы дать к Рикардо. Впрочем, читателю не нужно говорить, что я его не забыл.
Мой контакт с верным Педро был намного короче, и мое наблюдение за ним было менее полным, но несравненно более тревожным. Все закончилось внезапным желанием убраться с его дороги. Он находился в лачуге из палок и циновок на обочине дороги. Поскольку я вошел туда только для того, чтобы попросить бутылку лимонада, то до сих пор не имею ни малейшего представления о том, что в моем виде или поступках могло возбудить его ужасный гнев. Это стало явным для меня менее чем через две минуты после того, как я впервые увидел его, и, конечно, безмерно удивившись, я не остановился, чтобы обдумать это, я выбрал ближайший короткий путь — через стену. Это звериное видение и некий огромный олень-негр, встреченный на Гаити всего пару месяцев спустя, до конца моих дней закрепили мое представление о слепой, яростной, неразумной ярости, проявляющейся в человеческом животном. О негре я мечтал много лет спустя. Педро никогда. Впечатление было менее ярким. Я слишком быстро ушла от него.
Мне кажется вполне естественным, что эти трое, погребенные в уголке моей памяти, вдруг вырвались на свет мира — настолько естественно, что я не оправдываю их существования. Они были там, они должны были выйти; и это достаточное оправдание для сочинителя сказок, который занялся своим ремеслом без подготовки или предварительного обдумывания и без какого-либо морального намерения, кроме того, которое пронизывает всю схему этого мира чувств.
Так как эта заметка касается главным образом личных контактов и происхождения персонажей сказки, я обязан также сказать о Лене, потому что, если бы я опустил ее, это выглядело бы пренебрежением; и ничто не было бы так далеко от моих мыслей, как пренебрежительное отношение к Лене. Если из всех персонажей, причастных к «тайне Самбурана», я дольше всех прожил с Хейстом (или с ним я зову Хейста), то именно на нее, которую я называю Леной, я смотрел дольше всего и с самым постоянным вниманием. Это внимание возникло из праздности, к которой у меня есть природный талант. Однажды вечером я забрел в кафе в городке не тропиков, а юга Франции. Он был наполнен табачным дымом, гулом голосов, бряцаньем домино и звуками резкой музыки. Оркестр был немного меньше, чем тот, что выступал в отеле Шомберга, имел вид скорее семейного праздника, чем рядового оркестра, и, должен признаться, казался более респектабельным, чем музыкальное предприятие Зангиакомо. Это было также менее претенциозно, более по-домашнему и, так сказать, фамильярно, поскольку в промежутках, когда все артисты уходили с эстрады, один из них шел среди мраморных столов, собирая подношения су и франков в потрепанный жестяной сосуд, напоминающий по форме соусник. Это была девушка. Ее отстраненность от своей задачи теперь кажется мне равной или даже превосходящей отчужденность Хейста от всех умственных деградаций, которым подвергается человеческий интеллект на своем жизненном пути. Молчаливая, с широко открытыми глазами, она ходила от стола к столу с видом лунатика и не издавала никаких других звуков, кроме легкого звона монет, привлекающего внимание. Прошло много времени после того, как морская глава моей жизни была закрыта, но трудно полностью отбросить характеристики половины жизни, и в духе Джека на берегу я бросил в соусник пятифранковую монету. ; после чего лунатик повернула голову, посмотрела на меня и сказала: «Мерси, мсье» тоном, в котором не было благодарности, а только удивление. Я, должно быть, действительно был ленив, если взял на себя труд заметить по такому незначительному признаку, что голос был очень очарователен, и когда артисты снова заняли свои места, я немного изменил свою позу, чтобы этот конкретный исполнитель не был скрыт от меня маленьким человеком с бородатый дирижёр, который, насколько я знаю, мог быть её отцом, но чья настоящая жизненная миссия состояла в том, чтобы быть образцом для Зангиакомо Победы. Получив прямой прицел, я, естественно (от безделья), продолжал смотреть на девушку всю вторую часть программы. Форма ее темной головы, склоненной над скрипкой, была завораживающей, и, отдыхая между частями этой бесконечной программы, она была, в своем белом платье и с коричневыми руками, лежащими на коленях, самым образом мечтательной невинности. Зрелая, вспыльчивая женщина за роялем могла быть ее матерью, хотя между ними не было ни малейшего сходства. Все, в чем я уверен в их личном отношении друг к другу, это жестокий щипок в верхней части руки. То, что я уверен, я видел! Ошибки быть не могло. Я был в слишком праздном настроении, чтобы представить себе такое беспричинное варварство. Может быть, это была шутка, но девочка вскочила, как будто ее ужалила оса. Возможно, это была игривость. И все же я видел откровенно бедную «мечтательную невинность», нежно потирающую пораженное место, когда она с другими исполнителями шла по среднему проходу между мраморными столами в гуле голосов, бряцанье домино в синей атмосфере табачного дыма.
А может быть, они просто перебрались в другое большое кафе на другой стороне площади Комедии. Это очень возможно. Я не стал выяснять. Мое полнейшее безделье придало девушке особое очарование, и я не хотел лишним усилием погубить его. Восприимчивость моей праздности произвела такое постоянное впечатление, что, когда настал момент ее встречи с Хейстом, я почувствовал, что она будет героически соответствовать всем требованиям рискованного и неопределенного будущего. Я был так уверен в этом, что отпустил ее с Хейстом, не скажу без угрызений совести, но уж точно без опасений. А ввиду ее триумфального конца, что еще я мог сделать для ее выздоровления и ее счастья?
